Посвящается Делу Донского хора С. А. Жарова.
Он родился в 1918 г. в одной из северных станиц Дона. Прошел все стадии советского воспитания молодежи и к началу войны был агрономом. В эмиграции он недавно оказался шахтером в Англии и там, от сообщества со старой эмиграцией, у него начало определяться казачье самосознание. По моей фамилии в печати он опознал во мне станичника и между нами завязалась переписка. В его письмах ясно утверждалось его искреннее желание обосновать его казачье сознание информацией, журналами и книгами. "Я свежачок, ребенок в казачьем деде, но рвусь к нему по какому-то чувству". В очередном письме, в октябре настоящего года, он сообщает мне в пафосной форме о счастливой новости. Вечером я шел с работы и увидел на стене большую афишу. Из ее английского текста я понял только одно: донские казаки и Жаров. Я остолбенел перед загадочной афишей, но по буйному биению сердца почувствовал прилив какой-то радости. Я бросился на розыск своего русского приятеля, давнего здесь эмигранта, и узнал от него, что единственный концерт знаменитого донского хора Жарова будет в этот же вечер. Забыв, что меня ждала дома жена и сын, я побежал прямо к театру. Б кассе билетов уже нет. Проникнуть в зал для меня было вопросом жизни и, увидев входящую в театр публику, я сделал страшное лицо, соответствующее моему костюму шахтера, и решительно устремился в проход, расталкивая очередь. Я не понял, что именно мне грозно кричали, хватали за руки, толкали, но я проскочил в зал и занял место. Поднялся занавес, и когда блеснул для меня первый лампас на шароварах, я вскочил каким-то пружинным действием и начал неистово аплодировать. Я был тогда уверен, что этим порывом увлек весь зал. Я не знаток пения, но стройность, дисциплина, мощность хора волновали мои чувства, из которых главное исходило из сознания, что это свои, а потому все было "по милу хорошо". Стараясь не нарушать абсолютную тишину зала, я с трудом удерживал невольную дрожь тела, кашель, щекотание в носу и застилавшие взор слезы. Порывисто трепетные жесты рук дирижеры, маленького Жарова, сковали мое внимание и, казалось, ими я определял нежность и бурю пения. Но вот казачьи знакомые мотивы и даже лихой казачок! Они проникали в сердце и душу, там клокотали, бушевали, выворачивали нутро, слезами слепили явь и теперь уже безудержная дрожь вызывала необходимость какого-то действа тела. И когда Жаров раскланивался на бурные аплодисменты, я был убежден, что они касаются и меня и, подражая ему, я также раскланивался публике. Эта моя общность с ним казалась мне не только натуральной, но обязательной для ее выявления. С той же стремительностью я направился за кулисы, нашел Жарова, расцеловал его и тоном, не терпящим возражений, увлек его к себе на ужин.
Этот вечер и бессонная ночь помогли осознанию моей казачьей натуры и возвратили ее на "круги своя".
Советский казак
