К началу весны 1945 г. внешний вид маленького городка центральной Германии казалось чудом сохранился в бушующем военном разгроме всей страны.
Улицы, тротуары, особняки и домики содержались в той чистоте, по- рядке и опрятности, которые так свойственны заботливой немецкой аккуратности и дисциплинированности. Сады, клумбы, цветы кокетливо принаряжали вид городка. Но в этой видимости поражала тишина, безлюдность, немая недвижимость пустоты, как бы в ожидании стихийной угрозы. Те немногие старики, женщины и дети, которые оставались в городке, прятались в домах за закрытыми ставнями и дверьми в ожидании бедствия. Страх от только что закончившихся боевых действий вблизи сменился теперь тупым оцепенением предрешенности побежденного к восприятию какой-то ужасной кары, как чего-то должного. Жители знали, что наступавшие с запада американцы и французы, неожиданно остановились в 20 километрах от городка и все надежды на их приход сюда отпали. Они знали также, что красная армия с востока беспрепятственно теперь приближается. Слухи всегда опережают события, но здесь они картинно подтверждались схлынувшей волной беженцев с востока. Свидетельства же эти были по истине ужасны: убийства, грабежи, ссылки, тюрьмы и чуть ли не поголовное насилие женщин всех возрастов. Паника бегства на запад увлекла всех способных к передвижению, но житейские причины часто бывают сильнее страха смерти.
В просторном нарядном особняке семьи Шульц остался немощный старик и две его взрослые дочери, не решившиеся покинуть больного беспомощного отца. Красноармейцы на двух американских машинах ворвались в город утром и сразу же все вздыбили шумом, гвалтом, криками и стрельбой. Взломы дверей и окон, грохот выбрасываемой мебели, кудахтанье ловимых кур, хрюкание свиней, плач и стоны жителей, выталкиваемых из домов, - придавали разгулу победителей раж звериной буйности.
В семье Шульца страх ожидания сестер сменился теперь тою тишиною предрешенности, которая приближает онемевшую жизнь к смерти.
Старшая, замужняя дочь Елена, вполне владея собою, решилась на жертвенность, но для спасения жизни отца и чести сестры-девушки она расчитала и подготовила защиту вплоть, до своей или чьей-то смерти.
Как отголосок русских криков с улицы, у лежавшего в кровати старика возникли воспоминания молодости, когда он инженером служил на рудниках Донецкого бассейна, где привольная, богатая жизнь была так радостна дружбою с русской интеллигентской средой. Покойная жена, русская по происхождению, связывала светлую память прошлого с настоящим моментом и как-то порождало надежду на устранение мучившего его кошмара за судьбу дочерей.
Распорядительная Елена старалась подготовить все для избежания буйства солдат в доме. Все окна и двери были открыты, удалены ненужные портреты и всякие признаки оружия, приготовлен стол с яствами и напитками. В полдень два полупьяных солдата, с ружьями на изготовке и с угрожающими криками, начали обыск дома. Молча перенесли побледневшие сестры бесстыдные похотливые жесты рук при обыске. Дружеский тон правильной русской речи старика смутил и озадачил солдат. Его приглашение к обильному столу с цветами, нарядная обстановка, чистота и порядок в доме, покорность хозяев, смягчили неожиданностью их буйную наглость.
Из разговора за столом, где Елена, коверкая забытую русскую речь, старалась быть учтивой хозяйкой, выяснилось, что солдаты были квартирьерами входившей в городок на постой артиллерийской части. Вскоре же солдаты, уходя из дома, сделав на дверях какие-то знаки и надписи мелом приказали приготовить к вечеру ужин для двух офицеров.
- Пусть наш толстый сваток посахарится с дамочкой. Жаль, что этому партийцу, плюгавому-чибздику, достанется такая пышная девка-краля... Зря обмусолит он ее, безтолку... Ну да, ведь, приказывают всегда их ставить вместе.
По их шуткам, Елена поняла смысл предназначения на постой к ним двух офицеров. Готовность ко всему и ее решимость были непоколебимы, но она хотела устранить отца от вида этой ужасной неизбежности и уговорила его перебраться во второй этаж
В сопровождении тех же солдат, вечером подошли к дому рослый седеющий подполковник и юный шустрый худощавый лейтенант.
- Так все в порядке, как приказано: квартира с припеком на двух?
- У-у, товарищ подполковник, две беленькие цыпочки, как на картинке, а одна должно быть девка нележалая... хорошие телеса. Для вас мы их даже не трогали.
- Ну, это ты фука пускаешь... Все же принеси водчонки на случай недохватки, а то ночью работа будет дюже тягучая.
За нарядно и обильно накрытый стол на два прибора офицеры пригласили дам. Они условились при начале "не хамить, а устроить идиллию". Но молчаливые, не желавшие ни сесть, ни пить, дамы срывали "идиллию', а водка и мужская похоть заостряли гнев победителей.
- Паскуды, закусили удила!.. Накачать их водкой!
И действительно вынужденные пить, дамы начали проявлять оживление. Завязался разговор, где отдельные слова и фразы из русского и немецкого языка дополнялись жестами и, чем ни больше пили, разговор казался доступнее и понятнее. Гремела музыка граммофона, но ни военные марши, ни советские песенки не отвлекали внимания офицеров от близкой и вполне доступной прелести женского тела. Их анекдоты, намеки, воспаленные страстью взоры и жесты близили час страшной расплаты для женщин. Лейтенант встал, бросился на колени сидевшей девицы и жадными поцелуями впился в ее мертвенно побледневшее лицо. Подполковник жестом указал Елене свои колени.
- Вот что, моя дорогая буржуйка. Вижу, что у тебя голова хорошо работает. Я груб по виду, но нежен душей и сердцем. Сделай так, чтобы извлечь из этого пользу для тебя, иначе... сотру тебя в порошок вместе с твоим отцом... Снимай кофточку, будем ближе к натуре и цели!
И пить будем и гулять будем,
А смерть придет, умирать будем.
Как музыкантша, Елена сразу же определила в подполковнике хороший баритон опытного певца и знатока пения. Рассудительная Елена, выпив с ним, "за душу музыки", сама умело спела сантиментальную немецкую песенку о радости семьи и детей.
— Ловко попала! У ценя хоть и нет детей, но мою сестренку Настю люблю как дочку. Ну, спой еще.
Бывает так, что в моменты щемящего страха у людей сильной воли обостряется ясность мысли к спасению. Быстро вскочив с колен подполковника полуоголенная Елена подбежала к граммофону и, поставив диск, властно и торжественно скомандовала:
-Тишина, внимание! Снова садясь на его колени, она подняла указательный палец к его лицу и тихо прошептала: тс... для вас.
Коль славен наш Господь в Сионе...
Мелодичное, задушевное пианисимо звуков мужского хора заполнило комнату, проникая контрастом покоя и умиротворения во взбудораженное вином и страстью сердце. Нежный шопот теноров "не может изъяснить язык", и могучие звуки утверждения басов: "везде Господь, везде Ты славен"- произвели эффект в мятущейся душе опытного певца. Диск окончен. Тишина не нарушалась. В склоненной на руку голове подполковника бегучие, трепетные мысли переносили его в какую-то туманную даль воспоминаний юности, тщетно ища там место покоя и тихой радости.
- Замечательно, проникновенно! Но кто пел? Не с неба же этот хор.
- Ха, ха, ха! Браво, товарищ, не в бровь, а в глаз!
- Не галди, Сема! тебе этого не понять.
Елена сняла с грамофона диск и, приблизив его к лицу подполковника, прочла:
- Донской казачий хор Сергея Жарова.
Как от испуга, трепетный порывом подняв голову, подполковник прошептал:
- Как? Донской?. . казачий?.. Откуда? Почему?
- Это самый знаменитый хор в мире, - сказал Елена.
- Самый знаменитый... донской... Но ведь, я же сам каз ... уроженец Дона. Как же это я не знал? Я даже забыл что я...
Вихрь вопросов, казалось, кровью поднимался к голове и из неясной формы ответов наростала и ширилась какая-то радость, где понятия "свой" и "наш" опережали всякое их определение.
Елена поняла, что произведенный шок в душе подполковника был от слов: донской, казачий, она опять метнулась к грамофону.
Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет.
В ограде бабка плачет с внучкой
Вокруг семья родных стоит.
Знакомый мотив мощных и стройных звуков, образность слов песни определяли теперь бег мыслей подполковника и направляли их в даль воспоминаний.
"Да, да, слезы матери при проводах из станицы в далекий Новочеркасск... Там веселая юность гимназиста, штаны с лампасами... Пасхальная ночь в кафедральном соборе с зажженными свечами... Горделивый памятник Ермаку с сибирской короной в протянутой руке царю...
Даю коня тебе лихого и ты его побереги,
И лучше сам ты ешь поплоше, коня ты в холе содержи.
- Да, да, верно, в отряде Чернецова у меня был гнедой с проточиной. Да, да... С Дону выдачи нет... Потом Степной поход... Фронт под Царицыном, смелый поход Мамонтова. Потом ранение и пленение. Утверждающие "да-да" слагались в одно целое, которое все яснее определялось сердцем и сознанием, и вместе вызывало досаду, как я мог забыть все это?
Волга русская река,
Не видала ли ты подарка
От донского казака!
-Да, да! Пугачов, Разин, Булавин - все это герои-преступники не только оправданы в народном сознании, но и славно воспеты.
В далекой истории сюда, к нам, на Дон стекались люди сильные духом, ища здесь воли от царившего в России произвола и гнета.
В борьбе за существование в "Диком Поле", отверженные и гонимые они сплотились в братство, где взаимность, равенство и выборность определили их особый быт в форме естественной, натуральной демократии. Эти герои были смелыми выразителями доблести и мужества, которые силою хотели опередить естественный ход событий в борьбе за свободу. Это же повторилось и в наше время, когда борьба, по тем же мотивам, снова возникла здесь же на Дону. Да, в основе казачества были и есть дрозжи для подъема силы воли и доблести, и они притягивают к казачеству людей во времена лихолетия.
Знаем, где его сыскать.
Звуки самого знаменитого донского хора, как неожиданный источник мышления, ширились, разливались по воспоминаниям казачьей славы. Жгучие мысли толкались, путались, свивались в ощутимый клубок, который поднимался к горлу, душил и заволакивал глаза слезами. Чтобы скрыть охватившее его волнение, подполковник нервно метался по комнате.
- Ух, как душно! Откройте окна.
Замело тебя снегом, Россия, запуржило...
Грусть к печаль мотива, картинность слов, изменили ход мыслей подполковника.
-Да, да! Вот мы где, победители. Изнасиловали Родину, заточили ее в тюрьму, обнажили мерзость и нищету, исковеркали ее лицо и даже имя России...
- И какая-то темная сила...
Вдруг взор остановился на лейтенанте, молодом коммунисте. Сидевшая на его коленях девушка опустила на стол голову, и недвижное тело ее болью вздрагивало от жадных поцелуев лейтенанта. Образ мерзкой пьявки, сосущей выхоленное пышное тело, вызвал прилив яркой ненависти подполковника.
- Не смей ее терзать и мучить! Вы, гады, испортили душу и тело... Через вас нет житья и покоя по всему миру... Вашей брехней запуржило...
- Товарищ подполковник, пьянка пьянкой, а дело делом! - Зловеще прошипел лейтенант, вставая из-за стола и одевая китель.
- Вон отсюда, кровопиец! Размозжу твою пакостную харю!
Ничего не пожалею, буйну голову отдам,
Раздавался голос хмельный по окрестным берегам.
Испуганная скандалом, Елена остановила грамофон, отлично поняв значение происшедшего. Она наглядно старалась теперь выразить подполковнику свое сочувствие и симпатию, хлопотливо суетясь около него и предлагая закуски.
В тишине весенней ночи под яркими звездами, гулкие шаги часового под окном отдавались в комнате грозною и неизбежною точностью.
- Налей водки. Нет, русской... большой стакан! Дай мне диск... самого знаменитого ... донского Жарова... Я хочу его... ощутить.
Облокотив голову на руки, он положил перед собою диск и в этой позе застыл в раздумье.
- Идите, красавицы, спокойно спать. Пока я живой, ни одному чорту не позволю вас тронуть!
Снова выпил стакан водки и упал на стул в той же позе раздумья над диском. Женщины поднялись к старику и рассказали происшедшее.
- Слава Богу я так и думал, что все образуется. Подполковник очень страдает страшною болью за Родину, как и мы теперь. Тут кровь владеет человеком, а смерть и радость тогда имеют одно лицо: жертвенности. Не покидайте его, вы ему будете еще нужны.
Сестры не спали. Во остановилась тишина поздней ночи, изредка прерываемая снизу теми же утверждающими новую правду да-да. Как стоном души, тихий грустный голос подполковника запел:
А в станице по над Доном,
Думу думает Иван...
И вдруг, сначала резкий звук опрокинутого стула, звон разбитой тарелки и... исступленным громовой силы, криком, все потрясая в доме, как диким страшным ревом нутра;
Где наш Стенька, где наш Разин,
Где наш славный Атаман!
Снова резкий звон разбитой посуды, треск мебели, глухой звук и стон упавшего тела человека.
Испуганные дамы нашли подполковника на полу, с кровью в руке от раздавленного стакана. С большим трудом они подняли грузное недвижное тело и перенесли его в кровать. Раздев, обмыв ранение, Елена тихо коснулась его разгоряченного лба. Подполковник открыл глаза и, увидев склоненную над ним молодую женщину в белом халате, тихо и нежно простонал:
- Настя, родненькая сестренка... и тотчас же заснул.
На утро артиллерийская часть покинула городок, где установилась тишина жуткого страха новой жизни.
Б. Крюков.
Родимый край №1 1954, Париж
