Казачья музыка

Оркестр работал тогда у бельгийской гра­ницы в районе Аахен-Крефель, а ехать нам предстояло в Варен на озере Мюриц в Поме­рании. Распрощались мы с оркестром в Крефельде и решили ехать с первым утренним скорым поездом. Рано утром я уже был на вокзале, но напрасно искал своего приятеля, — его не было. Пришлось ехать одному. Сел в вагон и покатил на северо-восток, через Кельн на Берлин, дорогой вспомнил рожде­ственские концерты Донского хора и слегка волновался. Я знал, что требования к хори­сту, да еще новичку, большие. За свои голо­совые данные я не опасался: кроме тенора, легко идущего до самых высоких нот, у меня был высокий фальцет, наличие которого я неожиданно обнаружил во время моего пре­бывания в оркестре. Но как привыкнуть к такому загадочному регенту, к его управле­нию?

В Берлин я приехал уже под вечер. Здесь мне надо было делать пересадку и уезжать с другого вокзала. Не желая очутиться в маленьком городке ночью, я заночевал в Берлине, а рано утром уехал в Варен.

На станции Варен встретил меня один из хористов. Сели мы на маленький пароходик и поплыли на другую сторону довольно ши­рокого озера. По его берегу было проложено большое шоссе, отделявшее жилые дома от воды. Среди вилл и просторных домов, где размещались хористы, был порядочный Гастхоф, гостиница с номерами для гостей и вместительным рестораном. В него меня и водворили. Потом в ресторане этого же Гастхофа происходили спевки. Сразу же мне при­шлось взяться за старый репертуар хора, брать ноты и уходить в лес и там буквально зубрить наизусть. Репертуар хора тогда был еще не так сложен, как впоследствии, и я за три дня выучил наизусть почти все. К мо­менту моего появления в Варене уже съеха­лись многие старые хористы-тенора: Евлампиев, Золотарев, Соболев, из вновь прибыв­ших были Иратов и я.

Иратова я не раз слушал на концертах в Софии; Соболев пел несколько соло в рожде­ственских концертах, а Золотарева я немного помнил по архиерейскому хору в Новочер­касске, где он был мальчиком солистом.

Постепенно съехались почти все хористы; приехал из Софии еще один тенор Дроздов­ского полка кап. Крыжановский, который с семи лет и до 21 года был постоянным соли­стом архиерейского хора при Владыке Анто­нии, Волынском. С приездом регента нача­лись спевки.

Здесь я должен остановиться на личности С. А. Жарова, как человека и как регента. Его человеческий, как и музыкальный, об­лик, казалось, истекал из несомой им фами­лии, он легко воспламенялся, иногда по сов­сем пустяшному поводу, был быстр на при­нятие решений, пламенно-доверчив, не среб­ролюбив и щедр на благотворительность. Свою доверчивость он простирал не только на друзей, но и на тех лиц, которые отплати­ли ему впоследствии черной неблагодарно­стью. Как регент, С. А. Жаров был очень тру­долюбив, усидчив в работе и непреклонен в своей трактовке и отделке песнопений. На подиуме он перерождался, управляя хором он буквально горел, а иногда и пылал, нахо­дясь в каком-то творческом экстазе. И этот экстаз регента не мог не передаваться публике. Его манера исполнять разученные ве­щи «сегодня», не совсем так, как «вчера», его требование: «смотрите все на меня, будьте внимательны и готовы к тому, что я что-то изменю в исполнении» — держало хор в по­стоянной готовности, в постоянном напряже­нии, и повторявшиеся на каждом концерте номера программы не теряли своей свежести и не звучали затасканно.

Как регент, Жаров был несомненным нова­тором, и тем певцам, которые имели 10-15-20 лет практики пения, не так легко было свык­нуться с этими новшествами. Спевки про­изводились в чисто деловой обстановке: ра­бота была кропотливая, выучка проводилась с большой настойчивостью и терпением. Ни одной детали в программе не оставалось не­доделанной. Иногда затрачивались часы для усвоения какого-нибудь трудного пассажа. Новостью было и то, что Жаров при разучи­вании некоторых пассажей сразу требовал и добивался их концертного исполнения. Ред­ко номер разучивался с начала и до конца в последовательном порядке, нередко случа­лось, что вещь разучивалась с середины, а то и с конца. Возможно, что и это он делал из желания преодолеть рутину в хоровом пе­нии, которую он так ненавидел. Жаров был ярым противником пения в одном заученном исполнении, и горе, если кто-либо, хотя бы по рассеянности, забывал это требование. Реген­та это выбивало из колеи и он мог совершен­но сломать номер. Нередко он говорил: «Я остановлю хор» и это было его капризом. Говорили, что Жаров нарушил традиции рус­ского хорового искусства, но ведь Жаровцы, как взошли в 1923-м году на большую сцену, так и подвизаются на ней и до сих пор, неся русскую песню по всему свету.

Это ли не достижение, это ли не заслуги новаторства С. А. Жарова? Ему надо было уловить, пленить сердца и души иностран­цев, не знающих русского языка, и он сделал это, как никто, как ни один русский артист, как ни один ансамбль. Это мое мнение о Жа­рове родилось не сразу, оно созрело уже в са­мом конце моего пребывания в хоре, а может быть и позднее.

Приведу я и мнение проф. Шведова о сво­ем бывшем ученике. После одного концерта хора, из зала вышли проф. Шведов, один из хористов и один знакомый профессора. За чашкой кофэ поднялся разговор о прослу­шанном концерте и знакомый профессора за­дал ему вопрос: Как по вашему, какой регент лучше —- «Жаров или X управлявший этим концертом?»

«Что, — почти закричал профессор, — Жа­ров, это регент, и после короткой паузы, так­же возмущенно добавил: — у Жарова есть недостатки, но это регент». — Сам проф. Шведов был прекрасный композитор и луч­ший знаток теории музыки, композиции, контрапункта и т. д. Он же был неизменным корректором произведений таких корифеев, как пианист, дирижер и композитор С. В. Рахманинов и скрипач и композитор Ф. Крайслер.

С. В. Рахманинов очень высоко ценил как регента, так и весь хор. Вот его запись в хо­ровой книге: «Прекрасному регенту прекра­сного хора», и я сомневаюсь, чтобы кто-либо другой получил столь высокую оценку это­го серьезного и великого музыканта.

Что касается хора, то он состоял из добро­вольцев гражданской войны Добровольче­ской, Донской и Кубанской армий. Голосовой состав, за редким исключением, был прекра­сный, лучшие голоса Корниловского хора — Бажанов, Патаржинский, Поповкин, Яровицкий, Камаралли; Дроздовского хора — Крыжановский, Фомин, Каратаев, Терихов и др. перебывали в нем, и когда Жаров получил в свое распоряжение столь богатый голосовы­ми возможностями хор, он твердо повел его к вершинам полного совершенства и славы.

Вернусь теперь к подготовке хором но­вого репертуара на концертный сезон 1927-28 года. Спевки продолжались весь август, не менее 6-и часов в день: три часа до обеда и столько же после, разучивалась полная про­грамма, с запасом 17-18 номеров. В хоре, в те времена, было не меньше трех хороших ок­тав, почти все первые тенора без особого на­пряжения шли на третье «до», а некоторые и выше, прославленные фальцеты и альтино увеличивали диапазон хора еще на целую кварту вверх, что давало нам возможность соперничать со смешанными хорами.

В старое время на Руси, в архиерейских хорах партии дискантов и альтов исполня­лись мальчиками, голоса которых много неж­нее и мягче женских и не вносят ни малей­шей резкости. Хоры, с участием мальчиков, звучали более молитвенно. К такому испол­нению приближался и Донской хор, в пер­вое свое десятилетие использовав полностью свои возможности. Использовал их и проф. Шведов, уделявший хору очень большое вни­мание и много работавший над аранжировка­ми предназначенными для хора, т. е. приспо­собленными для наших возможностей. Толь­ко большие номера, на 10-12 минут, исчисля­ются десятками, а малых и не упомнишь.

Как пример, «Стенька Разин» К. Н. Шведо­ва, начинавшийся фразой «Сарынь на кич­ку» и прекрасно аранжированный для хора, другим хорам был не по силам, там в купле­те, изображавшем ропот, и первых теноров музыкальная фраза начиналась на второй до­бавочной линии внизу и повышалась посте­пенно к фортэ, заканчивалась на третьей до­бавочной линии вверху. Правда, эта вещь продержалась в репертуаре хора недолго, но причиной этому были привычка и желание слушателей, чтобы главная мелодия-соло ба­са нигде не затемнялась акомпаниментом и звучала бы ясно сначала и до конца.

Спевки шли своим чередом, успешно, т. ч. через три недели программа наша была разу­чена. В дальнейшем, начали петь без нот, а иногда строясь по концертному, стоя. Нако­нец состоялась и генеральная репетиция, ко­гда хор строится в концертном порядке и вся программа проводится в концертном исполнении.

Но раньше, чем перейти к описанию дан­ных хором концертов, я считаю нелишним познакомить читателя со структурой хора, укладом его жизни и взаимоотношений.

Детище Добровольческой и Донской армий, прошедшее гражд. войну, а после и тяжелую трудовую жизнь, в которой все были равны, хор в основном построил свою жизнь на рав­ных артельных началах и все хористы полу­чали поровну. Если хор, в начале сезона 1927-28 г. состоял из 39-ти человек, включая танцоров и регента, то сумма, подлежащая раздаче, делилась на 40 паев, из которых каждый получал по одному, а регент два. В хоре было много должностных лиц: администратор, кассир, квартирьер, заведующий передвижением, заведующий сценой, ревизи­онная комиссия и административная, в основ­ном состоявшая из должностных лиц с до­бавлением к ним двух-трех наиболее уважа­емых хористов. На некоторые должности хо­ристы выбирались общим собранием хора, а другие, как кассир, всегда назначались ре­гентом. Никто из должностных лиц не полу­чал больше других за свою добавочную рабо­ту, ни гроша, и никто не претендовал на ее оплату. И это было вполне естественно. Ни­кто из солистов, даже первоклассных, не по­лучал больше других. Этот семейственный уклад жизни способствовал развитию хора, его сплоченности, его дружной работе, устранялась нездоровая конкуренция с подкопами один под другого. Как прием новых хори­стов, так и увольнение, были полностью в ве­дении регента. По окончании летних спевок происходили общие хоровые собрания, на ко­торых делались ассигновки на регулярную благотворительность, на поддержку тех или иных лиц, выбирались должностные лица и обсуждались будущие контракты. Регент имел, как и все, один голос, но если он бы­вал не согласен с принятым решением, то за­являл об этом собранию, и я не помню слу­чая, когда бы хор не пошел навстречу его желанию.

Начавшиеся концерты проходили главным образом в Германии и в первый сезон моего поступления в хор мы не покидали ее грани­цы в течении двух месяцев. Первые семь лет хор давал по 12-13-ти концертов только в од­ном Дрездене: три подряд осенью, шесть-семь на рождественские праздники и два-три весной. В остальное время концерты дава­лись по всем большим, средним и малым городам Германии. Однако постепенно количе­ство концертов уменьшалось, т. к. хор начал петь в гораздо больших залах; так в Берли­не хор пел в зале Филармонии, в Спортпалас, где было 8.000 мест в Марморзале, в большом зале Фелькстеатра и даже в одной кирхе, кажется — Сант Лукас. Традиционные концерты в «кар-Фрайтаг» (Великую Пятни­цу), когда все увеселения были запрещены, хор пел духовные вещи, со включением не­которых светских номеров, в самом большом кинематографе. Билеты на все эти концер­ты бывали неизменно распроданы полностью. В Берлине и Дрездене были у хора такие по­клонники, которые еще до второй мировой войны посетили по сто наших концертов. Узнав об этом, Жаров распорядился отвести им бесплатные постоянные места. Это были уже почетные гости.